— Мастеръ-то ты хорошій, словъ нѣтъ — сказала Марѳа Алексѣевна. — А только подчасъ чертишь сильно, пьешь много.
— Я? Да когда-же это я такъ особенно?.. Съ повзапрошлаго воскресенья пьянъ не былъ.
— Толкуй! Съ повзапрошлаго воскресенья ты въ участке не сидѣлъ, это точно… А пьянъ — такъ, ты и сегодня пришелъ съ работы выпивши.
— Ужъ и выпивши! Просто пропустилъ малую толику въ препорцію. Такъ намъ, нашему брату безъ этого нельзя… Мы люди рабочіе… А вотъ покурить люблю… — благодушно говорилъ Петръ Митрофановъ. — Покурить обожаю. Манька! У меня руки заняты. Гвозди въ каблукъ вбиваю. Скрути-ка мне папироску… Привыкай… Вонъ кисетъ съ табакомъ лежитъ.
— «Въ долгу ночь на вѣткѣ дремлетъ…
„Солнце красное взойдетъ,
„Птичка гласу Бога внемлетъ“… читаетъ Маня, заткнувъ пальцами уши и не слышитъ приказа Петра Митрофанова.
— Манька! Тебѣ говорятъ насчетъ папироски или нѣтъ? — повторяетъ свой приказъ Петръ Митрофановъ, возвышая голосъ. — Брось птичку! Крути папиросу.
Маня откладываетъ книгу и повинуется.
Молотокъ Петра Митрофанова продолжаетъ стучать. Ребенокъ перестаетъ кряхтѣть, просыпается и плачетъ. Марѳа Алексѣевна уходить за занавѣску и кормить его грудью.
Въ кухнѣ показывается босой мужикъ съ всклокоченной головой и въ рубахѣ безъ опояски.
— Манька, а Манька, — говорить онъ, обращаясь къ дѣвочкѣ. — Вѣдь ты грамотная. Что-бы тебѣ, умница, написать мнѣ письмо въ деревню?.. А я-бы тебѣ за это двѣ копѣйки на сѣмячки пожертвовалъ.
Петръ Митрофановъ оставляетъ сапогъ и молотокъ, взглядываетъ на мужика и произносить:
— А коли вамъ желательно, чтобы Манюшка вамъ письма въ деревню писала, то вы должны прежде всего съ Петромъ Митрофановымъ ласковы быть и его попотчивать. А то я отъ васъ капли единой до сихъ поръ вина не видалъ, нужды нѣтъ, что вы у насъ на квартирѣ существуете.
Мужикъ озадаченъ.
— А что тебѣ такое Манька? Кабы ты ей отецъ былъ или-бы она тебѣ дочь… — говоритъ онъ наконецъ.
— А то, что иногда, братецъ ты мой, и посторонняя личность бываетъ больше отца — вотъ какъ я разсуждаю. Не отецъ я ей, это точно, по можетъ статься, больше чѣмъ отецъ… Я сожитель ея матери и Манюшку завсегда какъ дочь родную соблюдаю. Вотъ какъ-съ, свѣтикъ…
— Да ладно, ладно. Въ воскресенье я поднесу тебѣ стакашекъ, — соглашается мужикъ.
— Что мнѣ въ воскресенье! Письмо-то вѣдь ты Маньку сейчасъ писать просишь.
— Сейчасъ, сейчасъ… Это точно… Только у меня денегъ такихъ нѣтъ. Развѣ на восемь копѣекъ…
— Ну, на восемь копѣекъ… Манька! Порхай! Порхай! пока казенку не заперли! Давай, землякъ, деньги!..
— Сейчасъ, Петръ Митрофанычъ, — откликается Маня.
„Птичка гласу Бога внемлетъ,
Встрепенется и поетъ“
заканчиваетъ она, скручивая папироску для Петра. Митрофанова, подаетъ ему ее и быстро накидываетъ себѣ на голову платокъ.
— Дадутъ-ли дѣвченкѣ-то? Нынче вѣдь по виннымъ лавкамъ строго… — сомѣваеттся мужикъ, вынимая деньги.
— Дадутъ… Къ ней приглядѣлись… Ей не впервой… Она дѣвчонка шустрая… Ей самой не дадутъ, такъ она кого-нибудь другого взять попроситъ, — отвѣчаетъ Петръ Митрофановъ.
Маня, получившая и на вино, и себѣ на сѣмячки, быстро схватываетъ съ подоконника порожнюю посуду изъ-подъ водки и поспѣшно выбѣгаетъ изъ кухни.
Маня вернулась изъ винной лавки. На столѣ передъ Петромъ Митрофановымъ стоитъ маленькая бутылочка съ водкой, именуемая въ просторѣчіи «мерзавчикомъ». Петръ Митрофановъ все еще ковыряетъ каблукъ сапога, вбивая въ него гвозди съ большими шляпками. Мужикъ-жилецъ въ неопоясанной рубахѣ сидитъ тутъ-же на лавкѣ, улыбается, на водку и творить Петру Митрофанову:
— А со мной, землякъ, винцомъ-то не подѣлишься?
— Зачѣмъ-же это я буду съ тобой дѣлиться, если ты меня потчуешь, за дѣли!
Петръ Митрофановъ кончилъ съ сапогомъ, выпилъ водку, крякнулъ и, отодвинувъ отъ себя лампу, сказалъ Манѣ:
— Ну, пиши ему письмо въ деревню.
— Сейчасъ — отвѣчала ему Маня, грызя подсолнухи. — Бумага у васъ есть, дяденька? — спросила она мужика.
— Нѣтъ, бумаги не захватилъ. Вотъ конвертъ съ маркой купилъ въ лавочкѣ, а бумаги у меня нѣту. Да я думалъ такъ, что коли ты мастерица сему дѣлу, то и съ бумагой.
— Вырви, Манюшка, изъ тетрадки, — отдалъ приказъ Петръ Митрофановъ, — Коли кто ко мнѣ съ угощеніемъ, то для того всегда можно.
— Да вѣдь ругается учительница. За это наказываютъ, — замѣтила Маня.
— Ну, ну… Не разговаривай. Вѣдь и ты сѣмечки себѣ получила. Вотъ теперь лущишь.
Маня вырвала изъ тетрадки листокъ бумаги, достала изъ сумки перо, принесла съ подоконника находившуюся тамъ баночку чернилъ и, пріютившись за столомъ, около лампы, приготовилась писать.
— О чемъ писать-то? — спросила она мужика.
— А видишь что, умница… Я вдовый, а у меня дѣти… Двое дѣтей махонькихъ при бабушкѣ и при невѣсткѣ въ деревнѣ. А невѣстка-то тоже безъ мужа. Мужъ ейный здѣсь, въ Питерѣ, на заработкахъ, на заводѣ у Берда, но загулялъ, спутался, — разсказывалъ мужикъ. — Наши бабы ему писали, просили денегъ, а отъ него никакого отвѣта. Такъ бабы написали мнѣ, чтобъ я его постыдилъ и посрамилъ. Въ воскресенье я его видѣлъ, а онъ пьяный, съ мадамой своей гуляетъ… Тоже съ фабрики женщина…. Чудесно… Я ему говорю насчетъ жены евонной, а онъ и она меня ругать напали. «Отпиши, говоритъ, имъ, что я знать ихъ не хочу, опостылѣли они мнѣ и никакихъ имъ денегъ не будетъ». Поняла, умница? — спросилъ мужикъ Маню. — Связался онъ тутъ съ полюбовницей.